«Москва – Петушки» и другие произведения - Венедикт Васильевич Ерофеев

то, что надо, уже висит на галстуке. Весь город звал его диссидентом, их ошеломила безнаказанность и новизна борьбы против существующего порядка вещей и субординации… Два месяца назад его приволокли сюда.

Гуревич: Чудесно… Сколько я приглядывался к нации… чего она хочет… именно такие сейчас ей нужны… без всех остальных… она обойдется…

Прохоров: А четкость! четкость, Гуревич! Великий Леонардо, ходят слухи, был не дурак по части баллистики. Но что он против Алехи! Ал-ле-ха!

Алеха: Я все время тут.

Прохоров: Ну вот и отлично. А ты не находишь, Алеха, что твоя метода борьбы с мировым злом… ну, несколько неаппетитна, что ли… Мы все понимаем, дело в белых перчатках не делают… Но с чего ты решил, что коль уж перчатки не кровавые, так они непременно должны быть в говне, соплях или блевотине? Ты пореже читай левых… итальяшек всяких…

Алеха: Упаси Господь, я читаю только маршала Василевского… и то говорят, что маршал ошибался, что надо было идти не с востока на запад, а с запада на восток…

Прохоров (пробуя еще хоть чуть-чуть развеселить Гуревича перед пыткою): Современное диссидентство, в лице Алехи, упускает из виду то, что, во-первых, надо выдирать с корнем – а уж потом выдерется с тем же поганым корнем и все остальное, – надо менять наши улицы и площадя: ну, посудите сами, у них мост Любовных Вздохов, переулок Святой Женевьевы, бульвар Неясного Томления и все такое… а у нас – ну, перечислите улицы своей округи, – душа зачахнет. Для начала надо так: Столичная – посередке, конечно. Параллельно – Юбилейная, в бюстиках и тополях. Все пересекает и все затмевает Московская Особая. В испуге от ее красот от нее во все стороны разбегаются: Перцовая, Имбирная, Стрелецкая, Донская, Степная, Старорусская, Полынная. Их, конечно, соединяют переулки: Десертные, Сухие, Полусухие, Сладкие, Полусладкие. И какие через все это переброшены мосты: Белый Крепкий, Розовый Крепленый – какая разница? – а у их подножия – отели: «Бенедиктин», «Шартрез» – высятся вдоль набережной, – а под ними гуляют кавалеры и дамы, кавалеры будут смотреть на дам и на облака, а дамы – на облака и на кавалеров. А все вместе будут пускать пыль в глаза народам Европы. А в это время народы Европы, отряхнув пыль…

Снова распахиваются двери палаты. Старший врач больницы Игорь Львович Ранинсон. За ним – медбрат Боря, со шприцем в руке. Шприц никого не удивляет – все рассматривают диковинный чемодан в руках Ранинсона.

Боря: Вон туда (показывает Ранинсону в сторону Хохули. Ранинсон – непроницаем. Хохуля – тоже. Ранинсон, раскладывая свой ящик с электрошнурами, брезгливо осматривает пациента. Пациент Хохуля вообще не смотрит на доктора, у него своих мыслей довольно).

Боря (приближаясь к постели Гуревича): Ну-с… Прохоров, переверните больного, оголите ему ягодицу.

Гуревич: Я… сссам (со стоном переворачивается на живот, Алеха и Прохоров ему помогают).

Боря (без всякого злорадства, но и не без демонстрации всесилия, стоит с вертикально поднятым шприцем, чуть-чуть им попрыскивая. Потом наклоняется и всаживает укол): Накройте его.

Прохоров: Ему бы надо второе одеяло, температура подскочит за ночь выше сорока, я ведь знаю…

Боря: Никаких одеял. Не положено. А если будет слишком жарко – пусть гуляет, дышит… Если сумеет шевельнуть хоть одной левой… Гуревич! Если ты вечером не загнешься от сульфазина, – прошу пожаловать ко мне на ужин. Вернее, на маевку. Слабость твоя, Наталья Алексеевна, сама будет стол сервировать… Ну, как?

Гуревич (с большим трудом): Я… буду…

Боря (хохочет, но совсем упускает из виду, что с одним пальцем на ноздре к нему приближается Диссидент-Алеха): А мы сегодня – гостеприимны… Я – в особенности. Угостим тебя по-свойски, инкрустируем тебя самоцветами…

Гуревич: Я же… я же… сказал, что буду… Приду…

Алеха, действительно со знанием дела, выстреливает правой ноздрей. Палата оглушается криком, никем в палате пока еще не слыханным: дело в том, что доктор Ранинсон сделал свое высоковольтное дело с бедолагой Хохулей.

Боря (хватая за горло Диссидента-Алеху): А с тобой – с тобой потом… Знаешь что, Алешенька, – Игорь Львович здесь… Как только он уйдет – мы с тобой отсморкаемся, хорошо? (Носовым платком оттирает галстук.)

Ранинсон (проходя через палату с дьявольским своим сундучком, озирает больных: на всех физиономиях, кроме Прохоровской и Алехиной, лежит печать вечности – но вовсе не той Вечности, которой мы все ожидаем): С наступающим праздником международной солидарности трудящихся всех вас, товарищи больные! Пойдемте со мной, Борис Анатольевич, вы мне нужны. (Уходят.)

Прохоров (как только скрываются белые халаты, повисает на шее Алехи-Диссидента): Алеха! Да ты же – гиперборей! Алкивиад! Смарагд! Да ты же Мюрат, на белом коне вступающий на Арбат! Ты Фарабундо Марти! Нет, русский народ не скудеет подвижниками, и никогда не оскудеет! Судите сами: не успел окочуриться яснополянский граф – пожалуйста, уже в пеленках лежит товарищ Коккинаки… и уже воскрылия у него за плечами! В 21-м году отдает концы Александр Блок, – ничего не поделаешь, все мы смертны, даже Блок, – и что же? Ровно через полтора года рождается Космодемьянская Зоя!.. Бессмертная!..

Гуревич (одобрительно приподымается на локте): Совершенно верно, староста.

Алеха (окрыленный): Надо было и в Игоря Львовича пальнуть чуток…

Прохоров: Ну ты, витязь, даешь..! Вот это было бы излишне… Не будем усложнять сужет происходящей драмы… мелкими побочными интригами… Правильно я говорю, Гуревич?.. Человечество больше не нуждается в дюдюктивностях, человечеству дурно от острых фабул…

Гуревич: Еще как дурно… Да еще – зачем затевать эти фабулы с ними? Ведь… их же, в сущности, нет… Мы же психи… а эти, фантасмагории в белом, являются нам временами… Тошнит, конечно, но что же делать? Ну, являются… ну, исчезают… ставят из себя полнокровных жизнелюбцев…

Прохоров: Верно, верно, и Боря с Тамарочкой хохочут и обжимаются, чтоб нас уверить в своей всамделишности… что они вовсе не наши химеры и бреды, – а взаправдашние…

Гуревич: Поди-ка ко мне. Прохоров… к вопросу о химерах… Вот это вот (показывая на укол) – это долго будет болеть?

Прохоров: Болеть? ха-ха. «Болеть» – не то слово. Начнется у тебя через час-полтора. А дня через три-четыре ты, пожалуй, сможешь передвигать свои ножки. Ничего, Гуревич, рассосется. Я тебя развлеку, как сумею: буду петь тебе детские песенки товарища Раухвергера… или там Оскара Фельцмана, Френкеля, Льва Книппера и Даниила Покрасса… короче, все, что на слова Симеона Лазаревича Шульмана, Инны Гофф и Соломона Фогельсона…

Гуревич: Прохоров… умоляю…

Прохоров: И не умоляй, Гуревич… Мы с Алехой на руках оттащим тебя к цветному телевизору. Евгений Иосифович Габрилович, Алексей Яковлевич Каплер, Хейфиц и Ромм, Эрмлер, Столпер и Файнциммер. Суламифь Моисеевна Цыбульник. Одним словом, боли в тазобедренном суставе у тебя поубавятся. А если не поубавятся – к твоим услугам Волькенштейн, Кригер, Гребнер, Крепс – всем хорош парень, но зачем он начал работать в соавторстве с Гендельштейном?..

Гуревич: А скажи, Прохоров, есть какое-нибудь от этого укола сульфы в самом деле облегчающее средство? Кроме Файнциммера и Суламифи Моисеевны Цыбульник?

Прохоров: Ничего нет проще. Хороший стопарь водяры. А чистый спирт – и того лучше… (Шепчет на ухо Гуревичу нечто.)

Гуревич: И это – точно?

Прохоров: Во всяком случае, Натали сегодня заменяет и дежурную хозяйку. Все ключи у нее, Гуревич. Она их не доверяет даже своему бэль-ами, Бореньке-Мордовороту…

Гуревич (цепенеет, пробует встать): Вот оно что… (И снова цепенеет от такой неслыханности.) У меня есть мысль.

Прохоров: Я догадываюсь, что это за мысль.

Гуревич: Нет-нет, гораздо дерзновеннее, чем ты думаешь… Я их взорву сегодня ночью!

За дверью голос медсестрички Люси: «Мальчики, на укольчики! Мальчики, в процедурный кабинет, на укольчики!» В 3-й палате никто не внемлет. Один только Гуревич делает пробные шаги.

Гуревич (еще шепчет что-то Прохорову. Потом):

Так я вернусь. Минут через пятнадцать,

Увенчанный или увечный. Все равно.

Прохоров: Браво! Да ты поэт, Гуревич!

Гуревич:

Еще бы! Пожелай удачи… Буду

Иль на щите и с фонарем под глазом

Фьолетовым, но… но всего скорей,

И со щитом. И – и без фонарей.